Дело человека [Дело для настоящих мужчин] - Дэвид Герролд

Я не знаю, как мама научилась жить с ним, но она научилась. Каким-то образом. Папа вставал еще до семи, сам готовил завтрак, а потом исчезал на весь день, выходя из кабинета, только чтобы схватить что-нибудь из холодильника. Мама взяла за правило оставлять для него тарелки с едой, так что ему надо было только схватить тарелку с вилкой, и он снова исчезал к своим штудиям. Обычно мы не видели его до полуночи. Это могло продолжаться неделями.

Но мы всегда знали, когда он достигал половины пути: он брал трехдневный отпуск для перезарядки своих батарей. Но он делал перерыв не для нас, он брал его для себя. Он вел нас в ресторан и на шоу, или на пару дней мы уезжали в парк развлечений, но всегда чувствовалось напряжение. Мэгги и я не знали, как на него реагировать, потому что много дней ходили мимо его кабинета на цыпочках. Внезапно он больше не был монстром, он хотел быть нашим другом, но мы не знали, что значит быть его другом. У него никогда не было времени дать нам шанс научиться.

Долгое время я ревновал к его компьютеру, но потом научился выживать без реального папы, а потом это стало неважно. Очень скоро самым тяжелым стало, когда он пытался наверстать потерянное время. Нам всем было так не по себе и всегда наступало облегчение, когда он наконец протягивал руки и говорил: «Ну, мне, наверное, лучше вернуться к работе. Кому-то надо оплачивать счета за все.» У мамы, конечно, была своя работа, но она была в состоянии выключить терминал и уйти, не оборачиваясь. Папа никогда не мог — если ему надо было решить проблему, он глодал ее, как щенок воловью кость. Позднее, когда я стал старше, я обрел способность оценить элегантность работы папы. В его программы не только было приятно играть, они были так красиво структурированы, что было радостно их читать. Но не имело значения, как я уважал продукты его труда, я все еще обижался на то, что так много его эмоциональной энергии ушло в его творения, оставив так мало для меня. Для семьи.

Когда папа, наконец, завершал программу, он был полностью выработан. Он не мог и близко подойти к машине целые… я не знаю, мне казалось — месяцами. Он даже не мог играть в игры других авторов. Наставали времена почти окей, потому что он пытался приложить усилия, чтобы научиться, как снова стать реальным человеческим существом — настоящим отцом. Но потом мы научились различать признаки, потому что в действительности он не мог это сделать. Как только подходил слишком близко, он чувствовал это и снова отступал. Внезапно — в неподходящий момент — ему приходила новая идея и он снова уходил.

Поэтому у Мэгги и меня, ну, я не знаю насчет Мэгги, но мне казалось, что она чувствует так же, была дыра в жизни и нам надо было либо искать что-нибудь еще, чтобы ее заполнить, либо научиться жить с этим. В основном именно это я и делал — жил с пустотой, потому что не знал, что семья не должна быть такой. Мэгги — ну, она нашла собственный ответ. Мы не были настолько близки.

Во всяком случае так было перед чумой. Когда мы поднялись в хижину, что-то в папе изменилось, не улучшилось, просто стало другим. Вначале я не обратил внимания, потому что у меня не было достаточно опыта с ним, чтобы понять, но когда я заметил, то не знал, что делать. Кажется, это испугало меня. Словно после всего, я не знал, кто же он.

Несколько раз в неделю он и я делали обход наших тайных датчиков: никто не мог появиться в радиусе мили от хижины, чтобы мы не узнали об этом, даже олень. Люди никогда не подходили к нам близко, и система давала нам свежее мясо. Я научился свежевать тушу и подвешивать ее. Вначале папа и я в основном были сами по себе, но понемногу он начал общаться со мной. Словно я стал настоящей личностью. Словно он просто ждал, пока я вырасту.

Это приводило меня в замешательство. Я имею в виду… черт, как можно ждать, что кто-то внезапно станет настоящим сыном, когда двадцать лет на него не обращали внимания?

И еще, даже когда я негодовал на проклятую самонадеянность этого человека, я все еще хотел, чтобы он наконец стал мне отцом. Поэтому пока я перестал ненавидеть его и начал обнаруживать, какой интересной личностью он был на самом деле. Я и не знал, что некоторые из его вещей он сделал, когда был в моем возрасте, и знаете, он однажды встретился с Нейлом Армстронгом!

Мне кажется, тогда папа и я наконец узнали друг друга. Я знаю — звучит немного странно, но эти дни в хижине были наверное счастливейшими днями в моей жизни. Это был отпуск из реальности и на небольшое время мы стали настоящей семьей. Это было славно. На некоторое время…

Выждав, доктор Дэвидсон сказал: — Продолжай, Джим.

— Что?

— Что произошло?

Я пожал плечами: — Мы спустились с гор слишком рано. И попали под последнюю волну чумы. Мальчики умерли. И… э-э, папа себе не простил. Сестра никогда не простила ему. А мать…. ну, она не прекращала жалеть его, потому что знала, в каком личном аду он живет. Мне кажется, он не смог принять это.

— Джим…

— Что?

— Ты не сказал, что ты чувствовал.

— Нет, сказал. Я сказал, что любил его.

— Что ты чувствовал, когда сошли с гор слишком рано?

— Э-э… это была ошибка, но она была искренней. Я имею в виду, любой мог бы… Я имею в виду, это не было его виной…

— Джим, — сказал доктор Дэвидсон очень тихо, — ты не искренен со мной.

Я отдернул руки от ручек кресла…

— Да, — подтвердил он. — В кресле есть датчики, но я узнал, что ты лжешь, не от них. Я различаю напряжение в твоем голосе.

Внезапно я почувствовал волнение — и гнев. Я вскочил…

— Что ты чувствовал, Джим?

— Ничего, что вас касается! Я устал от людей, говорящих мне, кто я есть и кем я должен быть. Я устал от людей, лгущих мне! Все лгут. Обама лжет. Дюк лжет. Теперь вы лжете, могу поспорить! Я устал от этого, устал, что меня используют и мной манипулируют. Это не честно! И не было честно, когда этим занимался отец! — Слова лились теперь беспорядочно. Я знал, что говорю лишнее, но не мог остановиться, я даже не понимал, зачем я это делаю. — Он вообще не слушал меня! Я хотел подольше остаться в горах! Мы там были счастливы! — Слова застряли у меня в горле и я подавился. И начал кашлять.

После вежливой паузы доктор Дэвидсон сказал: — На столе есть вода.

Я подошел и налил стакан. Выпил, налил еще и ополовинил тоже. В горле все еще было сухо. Я забрал стакан с собой в кресло и снова сел. Я пытался удержаться на краешке, но кресло не было сконструировано для этого и пришлось откинуться на спинку.

— Ты сказал, что был счастлив в горах, — продолжил доктор Дэвидсон.

— Да, — признался я, довольный, что с этим покончено. — Был. Я больше не конкурировал с компьютером. Мы занимались жизнью. Выживанием. Я имею в виду, это не было легко: нам надо было рубить дрова и делать массу приспособлений для солнечных батарей, и мы были заняты тем, что делали — и друг другом. Мы обсуждали друг с другом то, что нам следует сделать. Мы делились опытом. Мы сотрудничали. О, бывали схватки, масса споров, особенно вначале, но мы, наконец, стали семьей. И было нечестным прекратить это. Мы могли бы остаться там дольше. Я хотел бы оставаться там до сих пор…

— Так что мальчики вообще не при чем?, — спросил доктор Дэвидсон.

— Нет, — признался я. — Для меня, нет. Это было… Я боялся, что потеряю его снова.

— Так что ты гневался на отца?

— Да, кажется так. Да, гневался.

— Ты говорил ему, что ты чувствуешь?

— Нет, никогда. Я имею в виду, не было никакого обсуждения. Он решил, и это было все. О, я устал — оказывается я говорил. Я сказал, что мы не должны еще спускаться, но он возразил, что надо. Я не хотел, но не мог его переспорить, поэтому и не стал. Я просто понял, что у него своя дорога, поэтому начал снова возводить стены. Знаете, я позволил им упасть на время, но теперь он составлял планы возвращения и мне надо было снова защищать себя… — Я остановился отхлебнуть глоток воды.

— Он обратил внимание? Он заметил изменение в твоем поведении?

— Не вижу, как он мог пропустить это. Некоторое время я был настоящей сволочью.

— Понимаю.

Наступила тишина. Пока до меня не дошло. Это был не только гнев Мэгги. Или жалость мамы. Это был и я. Моя обида. Именно это он пытался сказать мне в тот последний день на вокзале? Я тоже заставил его уехать?

— О чем ты сейчас думаешь?

— Ни о чем, — сказал я. — Просто хочу знать, на кого я должен был гневаться. На папу? Или на себя? Он был там, где я в нем нуждался. Но меня не было там, где он нуждался во мне. Я бросил его, потому что… потому что… — Лицу стало жарко. Признать это было тяжелее всего. Я чувствовал комок в горле. — … я думал, он снова начинает не подпускать меня и я хотел не подпускать его первым: показать ему, на что похоже это чувство, показать, что он не может так меня дергать! Я имею в виду, что любой другой может, но не мой папа! Это было не честно! — Я снова начал кашлять, в глазах плыло. Я потер их ладонями, поняв, что начинаю плакать, потом сломался и разревелся, как ребенок.